Соблазны, в которые ты неизбежно втягиваешься, сплетаются в цепь безрассудств. Я приблизился к самому краю...
По утрам частенько хожу в бассейн. В это время там те, кому некуда торопиться спозаранок, люди, как и я, немолодые. «Синева, блеск воды, нет ни дней, ни часов, ни минут...» — всплыли в моей памяти слова песни из фильма «Романс о влюбленных». И вдруг сзади — женский голос: «Все в мире — любовь, да, лишь она...
любви не будет конца во все времена». Я, пораженный, обернулся. «Резиновая шапочка» добавила без паузы и с улыбкой: «Ой, какой фильм замечательный — «Романс о влюбленных»! Спасибо вам», — и поплыла дальше, оставляя за собой легкую волну моего изумления.
Из бассейна я возвращался домой в прекрасном настроении, несмотря на изнуряющие московские пробки, — казалось даже, что автомобили гудели не раздраженно, а весело. А всего-то — несколько сказанных, вернее, спетых добрых слов... Подавая и свой голос в перекличке клаксонами, думал о том, как тонка грань, отделяющая людей друг от друга, — будто некая сила связывает всех невидимыми нитями. Да, это она, «да, лишь она» — любовь. В ней корень жизни и разгадка происходящего с человеком: в степени наполненности его любовью — движущей всем силой.
В этом высоком смысле мне повезло с самого начала, потому что на свет я появился той весной, когда все человечество соединилось в одном радостном объятии — в победном мае сорок пятого.
Мог угодить и на девятое мая: мама, хоть и на сносях, не усидела дома, ринулась на улицу, ликующая толпа понесла ее в хаотичном течении. Но чья-то сильная рука выхватила маму из людского потока. Мужчина, совсем незнакомый, глазами указывая на живот, строго сказал: «Куда? Ну-ка, быстро домой!» Благодаря этому я не объявился на радостях на две недели раньше, а родился в срок — двадцать четвертого мая.
Поделюсь с вами тем, что для меня как человека верующего очевидно. От преждевременных родов маму уберегла заботливая рука моего отца.
Не знаю, молился ли папа, но его любовь, не оставлявшая семью нигде и никогда, покрывала нас, словно крылья гигантской птицы, раскинутые над гнездом, и сама по себе была непрестанной молитвой. Даже когда его не было рядом, а он часто уезжал по работе.
Отец служил при московской фотографии ретушером — редкая и фантастически интересная специальность. После войны ездил по городам и весям, ходил по деревням, собирая по домам старые фотографии для реставрации. Чаще всего это были маленькие карточки погибших в боях сынов и братьев. Люди просили сделать из них хорошие большие портреты. При увеличении на фото вылезали все изъяны, и папа вручную доводил изображение до нужного результата.
И сейчас ясно вижу отца в снопе света, падающего из окошка. Целыми днями он сидел у мольберта, на котором был пришпилен черно-белый портрет с размытыми очертаниями, перечеркнутыми, как шрамами, следами изломов, трещин. Завороженно я наблюдал за движениями его руки — он был левшой и, как известный персонаж Лескова, настоящим мастером своего дела. В детском воображении удлиненная остро отточенным простым карандашиком «кохинор» отцовская рука превращалась в волшебную палочку, творившую чудо на моих глазах.
Потом папа отвозил готовые портреты родственникам, собирал новые. И когда после длительной отлучки возвращался домой, на нас, его троих детей, проливалась лавина любви. Просто Ниагара! Как младшему мне доставалось больше всех.